Это вам другИ к понедельнику, чтобы скрасить горечь наступившей недели
навеяно отчетами наших модераторов
НОЧНОЕЧитает Генадий Хазанов, 1982 год
Страна Италия была хоть и красивая, но мучительная.
К вечеру от жары, бдительности, экономии и быстрой ходьбы скопом Пилюгин нещадно уставал. Скинув сандалеты, вытянув наконец натруженные об Неаполь ноги, он прилег.
Его соседа по гостиничному номеру оленевода Бельдыева ела ностальгия. Первые дни он еще как-то держался и в Риме во время экскурсии задал вопрос экскурсоводу: не знает ли она, как запрягать оленя. Во Флоренции он купил мыльницу, блесну и, с рук, тамошнего мотыля. После чего совсем потерял интерес и занемог. Прошлой ночью Пилюгин проснулся от какого-то странного звука. Бельдыев сидел на полу, курил самокрутку, свернутую из тысячелировой бумажки, раскачивался и тоненьким голосом напевал: «Нарьян-Мар, Нарьян- Мар, городок невелик и не мал...».
Теперь Белдыев лежал на спине поперек кровати и что-то шептал на своем северном языке.
Пилюгин мгновенно заснул и стал видеть сон, который приснился ему в первую же ночь этого заграничного путешествия и снился с тех пор даже наяву. Он видел густой домашний борщ с островками сметаны и кусок черного хлеба, который можно есть и не считать угробленные лиры. Вот-вот должны были появиться домашние пельмени с маслом и перцем, но вместо этого в дверь номера громко постучали, и, не дожидаясь ответа, вошел старший их туристической группы.
— Собирайтесь, товарищи! — громко сказал старший, — нам дали «добро» на стриптиз!
Пилюгин ничего не понял, но слез с кровати и стал собираться.
— Поднимайтесь, Бельдыев! — сказал старший. — Мы едем в ночной бар!
— Не хочу бара, хочу Нарьян-Мара... — складно проскулил маленький Бельдыев.
Старший хотел что-то объяснить, но передумал, снял Бельдыева с кровати, всунул его в одежду, крепко взял обоих туристов под руки и повел вниз в холл отеля, где дремали остальные мужчины группы.
— Товарищи! — разбудил старший. — Мы оказались первой туристической группой, которой доверили просмотр здешнего стриптиза. Вы, конечно же, понимаете, что в связи с этим на нас ложится. Все ли готовы правильно увидеть это уродливое явление?
Мужчины молчали.
— Товарищи! — продолжил старший. — Вот как, по-вашему, должен человек гордый, непримиримый, уверенный в завтрашнем дне отреагировать, если чуждая ему женщина на чужбине под чуждую ему музыку будет снимать с себя чуждую ему одежду? К тому же не просто так, а за деньги?
— Он должен подойти и сказать: «Зря стараешься, подруга! Надевай все обратно и возвращайся в семью!» — высказался рыжий турист из Воронежа.
— Неправильно, — сказал старший, — это грубо и не по- европейски. Они подумают, что вы человек с узким кругозором и у себя в Воронеже никогда не видели стриптиза. Давайте рассмотрим аналогичный случай. Вот вы стоите у себя дома у окна, а в окне напротив стоит и смотрит на вас обнаженная женщина. Ваши действия?
— Ну, стою еще полчаса, а потом ухожу.
— Куда уходите?
— В другую комнату. Там у меня тоже окно, только побольше.
— И что вы при этом чувствуете?
— При этом я чувствую уверенность в завтрашнем дне.
— Вы за кого меня принимаете? — яростным шепотом спросил старший.
— А вы за кого меня принимаете? — переспросил турист из Харькова.
Вообще этот харьковчанин был какой-то подозрительный. В Риме неожиданно выяснилось, что он знает, когда и кем основан этот город.
— Не пойду! — вдруг решительно заявил турист Мамаладзе из Батуми. Руки и губы у него дрожали. — Я никуда не пойду...
— Это еще почему? — поинтересовался старший.
— А я не уверен, что правильно отреагирую. Я человек специфический, южный. Без пищи неделю могу. Без воды пять дней могу. Без женщины, конечно, тоже... некоторое время дня могу. Но нахожусь, как сказать... в этом... в приподнятом настроении.
— Не может быть и речи, Мамаладзе! Вы же знаете, какая обстановка в мире! А мы тут оставим вас одного, да еще в таком настроении...
Старший вскинул левую руку, посмотрел на часы, вскинул правую, посмотрел на вторые часы, выстроил всех по росту, пересчитал, загибая пальцы, затянул на Бельдыеве ремень и скомандовал: «Вперед!»
В ночном баре тихо играла музыка. Народу было мало, подскочивший итальянец указал на свободные места у самой эстрады, которая пока пустовала и находилась в полумраке.
— Там вам будет хорошо! — объяснил он на таком же ломаном, и группа четким строевым шагом двинулась в дальний конец зала.
Размещались недолго. Минут сорок. Правильнее всего, конечно, было бы посадить спиной к предстоящему стриптизу всех. Но столики были круглые и, как ни пробовали, кто-то все равно оказывался лицом, в лучшем случае — боком. Наконец после многочисленных передислокаций группа закрепилась на следующих позициях: Мамаладзе из Батуми располагался к эстраде строго задом. Всякая его попытка обернуться и даже просто пошевелиться была обречена на провал, так как слева его вплотную поджали оленеводом Бельдыевым, а на правом фланге — больно умным туристом из Харькова, возможные шевеления которого, в свою очередь, ограничивал Пилюгин — он был посажен так, что между ним и харьковчанином не оставалось никакого зазора. Бельдыева подперли рыжим воронежцем. Лицом к передовой сидели: семидесятипятилетний хлопкороб Толетбаев из Туркмении в тюбетейке и старший.
Смугленький официант принес меню.
— Что-то сегодня ничего не хочется — сразу выразил общее мнение старший, поспешно откладывая меню в сторону. Он сделал официанту знак, улыбнулся и объяснил: — К сожалению, бамбино, мы все за рулем...
— Причем за одним, — добавил словоохотливый воронежец.
— Так что, будьте добры, шесть порций содовой. Без виски! — заказал старший и, чтобы, не дай Бог, не принесли наоборот, дважды добавил, что без него.
Официант поклонился и пошел прочь, но его окликнул турист из Харькова.
— А я, пожалуй, оставлю автомобиль здесь и обратно поеду на такси, — заявил он, — в общем, принесите-ка мне коктейль...
Какой вкус у виски без содовой, Пилюгин не знал. Но содовую без виски он, оказывается, с детства пил на улицах родного Нижнего Тагила за одну копейку, а чаще — за удар по автомату кулаком. Однажды с женой Любашей они стучали по автомату так, что вылетели даже лед и соломинка.
Содовую цедили молча. Сжатый до абсолютной неподвижности Мамаладзе, не моргая, глядел на Толетбаева, как будто раздеваться должен был хлопкороб. Старенький Толетбаев в ожидании стриптиза то и дело вскидывал упавшую вниз голову и ловил свою тюбетейку. Бельдыев выуживал из бокала и посасывал ледяные кубики, выплевывая их обратно и, как доктор, приникая к соломинке ухом, слушал звуки в бокале. Воронежец, не отрываясь, глядел в бокал харьковчанина.
Пошел уже второй час ночи, и Пилюгин чувствовал жуткую усталость. Такого напряжения не было даже в прошлом году во время рекордной плавки, когда двое суток без сна и отдыха он провел у мартена. Все эти итальянские дни он чувствовал себя человеком, которому за свои восемьсот пятьдесят рублей доверили беречь какую-то страшную тайну. И еще эти чертовы лиры, лиры, лиры... Куда лучше, спокойнее было с рублем, что каждое утро, кроме субботы и воскресенья, выдавала жена Любаша. Сейчас у Пилюгина оставалось одно желание: как-то пережить этот стриптиз, перемочь завтрашний день, а послезавтра живым и здоровым сесть в поезд, который повезет их домой. Он уже было подумал, что пронесет, что ввиду позднего часа или болезни этой стриптизерки чуждое явление отменили. Но вдруг где-то сзади зажегся свет, сбоку захлопали, и музыка стала громче.
Мамаладзе напрягся, ноздри его вздулись, на шее выступили вены.
— Блондинка, — сказал он, — я спинным мозгом чувствую — блондинка!
— Тощенькая, да к тому же в возрасте, не на что смотреть, — объяснил старший и достал из кармана полевой бинокль.
Харьковчанин тем временем отсосал из бокала очередную порцию и так проворно и лихо, что никто опять не успел опомниться, повернулся со стулом на сто восемьдесят градусов.
— Так, мужики, сейчас будет платье снимать, — обрадовался он.
— Ну и пусть снимает, тихонько сказал воронежец. Он манипулировал соломинкой и в конце концов как бы невзначай сунул ее в бокал харьковчанина. После этого, так же как бы невзначай, припал к соломинке ртом. Золотистый коктейль стал быстро убывать.
— Осталась в неглиже, продолжал комментировать харьковчанин.
Слову «неглиже» почему-то жутко обрадовался Бельдыев. Он вдруг захлопал в ладоши, громко засмеялся, но старший тут же засунул оленеводу в рот горсть ледяных кубиков из его же бокала.
— Ну, а сейчас... — торжественно оповестил харьковчанин.
— Слушай, дорогой, — взмолился Мамаладзе, — я тебя не как садиста, я тебя как человека прошу, не мучай... Хочешь, летом ко мне в Батуми приезжай, я тебе койку бесплатно — ну, за два рубля в сутки сдам... только помолчи, дорогой...
Пилюгин смотрел на сладко спящего Толетбаева. Нарастающий за спиной стриптиз и удушье от накрепко затянутого галстука рождали в утомленном мозгу страшные картины. Сомкнув веки, он сразу увидел вокзал в Нижнем Тагиле, бескрайнюю толпу родственников, соседей, горожан. Они запрудили платформу, железнодорожные пути, привокзальную площадь. Он представил, как тесть и свояк извлекают его через окно вагона и по-быстрому тащат на руках в сторону родимого дома. «Пока- аж, чего приве-ез?!!» — стонет людское море. «А ну, поберегись!!» — рокочет теща, пробивая путь. У дома его кладут на скамеечку: «Отдохни с дороги, Колюня...». И он одиноко лежит на скамеечке у родимого дома, ему тихо воркуют голуби мира, а в доме под итальянскую мелодию, что разучил на баяне свояк, Любаша, теща, сестра, детишки, племянники, соседи и другие одаренные синхронно скидывают свои и примеряют заграничные вещи. «Я ж говорила! Я ж говорила! — плачет навзрыд Любаша. — Его в наш лабаз нельзя посылать, не то что в Италию!». «Эй, турист, ты на кого брал?!» — орет теща. «Я ж как лучше хотел, как лучше...» — тихо лопочет Пилюгин, но его уже подхватывают на руки и ногами вперед по-быстрому несут на вокзал, суют в окно и закидывают следом его чемоданы. «Меняй размеры, турист!» — хором кричат люди, упираясь в поезд и неумолимо толкая его в сторону Италии.
Чтобы отогнать этот кошмар, Пилюгин моргнул, достал из кармана бумажку, где крупными печатными буквами были написаны заветные размеры и роста. И тут он увидел, что совсем рядом с их столиком улыбается, изгибается и зовет руками обнаженная женщина.
Итальяночка в самом деле была не ахти. По всем основным показателям — примерно так в четверть его жены Любаши. Потайные ее места прикрывали два кусочка голубой материи.
Пилюгин с облегчением отметил, что никаких постыдных желаний, да и вообще желаний, у него не возникло. В общем, как эта дамочка ни старалась, как ни обольщала, в этот решающий момент из наших не дрогнул никто. Даже харьковчанин — и тот не улыбался, не говоря уже о свежезамороженном, сильно побелевшем Бельдыеве.
Женщина, однако, не уходила. Она все еще вставала в позы, казавшиеся ей пикантными, зазывала танцевать, но лицо у нее сделалось жалобное, и тушь потекла...
— Финита! Финита контракто! — вдруг запричитала она. — Мужчино индифферентно! Мужчино абсоютно индифферентно! О миа импресарио! Финита! Финита!
— Ясное дело, — перевел воронежец, — волчьи законы. У нас бы до пенсии стриптизила себе потихоньку, никто бы слова не сказал!
— Финита! Финита! — продолжала стонать итальяночка, но вдруг махнула рукой, приблизилась к столику и по-русски зашептала: — Едва конци с концами свожу! До каждой получки у соседей стреляю! Детишек двое, муж к другой ушел, кобелино... Понимаете, ни снять, ни надеть нечего! В чем хожу, то и снимаю! Не губите, соколки! Не дайте пополнить многочисленную армию итальянских безработных!
Мамаладзе вздохнул, достал кошелек и вытряхнул на стол всю валюту. Пилюгин тоже полез в карман, где оставалось в аккурат теще на сомбреро... Ему было жаль итальяночку. Он всегда жалел женщин, детей, маленьких животных и угнетенные народы планеты.
— О, мама миа! — вновь застонала итальянка и в такт музыке стала рвать на себе волосы. — Ну при чем тут деньги! Неужели на этом свете не осталось ни одного мужчины!
Все взоры устремились на старшего.
— Вопрос серьезный, надо решать, — сказал он наконец, — какие будут предложения?
— Предлагают кандидатуру Бельдыева, — сказал воронежец, — заодно и оттает.
Все посмотрели на заиндевевшего оленевода.
— Нет, пофигуристее надо, — сказал старший, — итальянка настырная попалась, неровен час, обнажиться заставит.
— Ну, тогда, конечно, предлагаю кандидатуру Мамаладзе, — предложил воронежец.
— У меня самоотвод, — сказал Мамаладзе и покраснел.
— Престо! Престо! — умоляла итальяночка. — Сколько можно, скоро кончится, нельзя ли побыстрее?!
— Мы, гражданочка, побыстрее не умеем, — строго сказал воронежец. — Вот прения закончим. Потом проголосуем. Тогда и вам заключительное слово дадим. Предлагаю кандидатуру глубоко начитанного товарища из города Харькова.
— К сожалению, друзья, у меня стенокардия, — сказал харьковчанин, положив руку на сердце, висцеральная форма, вегетативное расширение правого желудочка, автеромотозное изменение сосудов и экссудативный плеврит.
— Это уж как водится, — усмехнулся воронежец, — у прямых людей, так у тех и болезни прямые — перелом оконечностей, стригучий лишай, белая горячка с перепою... Ну, а как интеллигенция, так сразу авторемонтозное изменение сосудов...
Наступила тишина. Старший поглядел на Пилюгина. Сколько помнил себя Николай Пилюгин, нет-нет, да на него глядели вот так вдруг бережно, вдруг ласково, выручай, мол, дорогой наш товарищ Колюня, спасай цех, спасай план, что- либо спасай, ты ж, Колюня, не будешь обсуждать, выкобениваться, искать виновных...
— Давай, Николай Васильевич, — как-то вдруг хорошо, по-свойски сказал старший, — если что, мы тебя с тыла прикроем.
Под мелодию Адриано Челентано он неторопливо преодолел полутемный зал. Достигнув эстрады, повернулся лицом к публике и вежливо поклонился. Повеселевшая итальяночка пританцовывала рядом и влюбленно глядела на своего спасителя. Она по-детски хлопала в ладоши, смеялась и всячески призывала мужчину снимать пиджак. Некоторое время Пилюгин стоял в нерешительности, потом взял ближайший стул, поставил его на эстраду, снял пиджачок купленный специально для Италии в кредит и аккуратненько, чтобы не помять, повесил его на стул. Снявши затем по ее призыву галстук, он почувствовал колоссальное облегчение и, с трудом сдерживая радость, стал ждать дальнейших указаний. Старший из дальнего угла показывал что-то руками, но понять что, не было возможности. Пилюгин еще пару секунд стоял, потом крепко плюнул, скинул прилипшую рубашку, майку и с криком: «Эх, бляха-муха»!— пустился в пляс. Под музыку Челентано он заделывал матросский танец «Яблочко». Его большое здоровое тело, стосковавшееся по свободе, подпрыгивало ввысь, отбивало чечетку, уходило вприсядку, а счастливая итальяночка маленькой правой ногой скользила вокруг, помахивая платочком и чем-то голубеньким.
