Головна arrow Наш сайт arrow Бібліотека arrow Ахтырские авторы arrow А.Стрельникова. Дневник Максимовны
А.Стрельникова. Дневник Максимовны Печать
Автор Редактор   
17.02.2005 г.

ЕВДОКИЯ ГОПКА
«Я ОСТАЛАСЬ ЖИТЬ НЕВЗНАЧАЙ»

ВСТУПЛЕНИЕ АЛЕКСАНДРЫ СТРЕЛЬНИКОВОЙ

ТАК МУЧИТЕЛЬНО ДОЛГО…

Когда начало реально «теплеть» в конце 80-х, фотокор горрайонной газеты «Прапор перемоги», в которой мы работали тогда оба, паренек из Чернеччины Толик Горенко как-то принес мне в кабинет рукопись. Толстая книга-тетрадь в твердом переплете, завернутая в пожелтевшую областную газету «Ленинская правда». Крупный бегущий почерк торопливо повествовал о необычной женской доле. Да так, что оторваться было невозможно.

В письме ко мне Евдокия Максимовнна Гопка очень просила опубликовать этот дневник, так как уже старая и боится, что вся эта память о былом пропадет, развеется в пыль во времени и пространстве.

Я походила по кабинетам своего начальства, предлагала чуть-чуть обработать литературно и опубликовать – такая героиня из Чернеччины! Но безуспешно. Как и предполагала. Все посочувствовали. То ли мне, то ли потенциальной моей героине Максимовне… Но литературной героиней Максимовне тогда стать не удалось. Было очень стыдно, но пришлось вернуть дневник ни с чем.

Приезжала ее подруга по немецкому лагерю Мария из Франции – ряд осторожно-продуманнных, «взвешенных» до слова-миллиграмма публикаций о том премудрого редактора в местной, тогда единственной, газете ( „ треба визнати, що у Франц ії поки що живуть заможніше”, - чего стоят хотя бы такие фразы!..) Одна моя заметка о вишивках Максимовны… Чуть-чуть о дневнике, собственно, - заявка на публикацию!

И только в 2001 году я договорилась с весьма прогрессивным ахтырским редактором (частная газета «Ахтырка», весьма популярная в городе и регионе даже, возможно, самая популярная из 5-ти городских) Игорем Ивановичем Кириенко о публикации дневника к 60-летию начала Великой Отечественной войны.

Эти маленькие, но отчаянные, осколки войны вонзались в сердца ахтырчан и вызывали шок – ведь впервые так о войне и – женщина, да еще немолодая, да еще из самого близкого к Ахтырке села – вот, руку протяни… Как близко оказалась почти забытая неблагодарным обществом война!

Но, к сожалению, тогда удалось опубликовать не все.

Как мучительно долго идет Максимовна к общественному признанию! Как героиня той войны. Как женщина нелегкой, но очень достойной судьбы. Как литературный талант, в конце концов!

…Сколько раз заезжала она ко мне в Ахтырке? В который раз приезжаю я к ней в Чернеччину? Н е могу сказать. Но каждый раз удивляюсь, - нет, поражаюсь ее живости, цепкому и оригинальному уму, мудрости, той народной философии , с которой, если только исповедывать ее с верностью в сердце и пристрастием в душе, - не пропадешь! Да просто невозможно с таким невесомым, но веским багажом пропасть!

- Отож, як стали розкуркулювать колгоспи... – слышу я уверенный говор Максимовны и… Не выдержала сдерживаемая журналистским этикетом душа – прорвало! – я расхохоталась!

- Браво, Максимовна! Вы могли бы стать лауреатом Нобелевской премиии! В области литературы…

- Та якби ж мене ото вчили тоді ще... А то тільки сім класів! І пишу я по-руськи...

- А чого ж Ви пишете по-руськи? Говорите ж бо українською?!

- Та так отоді привчили нас. Та до чого тіко не привчали... А я така невезуча, така невезуча... І вічно зо мною шось та случається... Он знову конверт здоровий із Києва прийшов – як я перелякалась! А там ще написано „Гопці”, а я ж – ГОПКА! (Не ГОПКО). Так не оддавала почтарка. Це не Вам, каже, а якійсь Гопці. Чи знову у суд подавать? Так у мене грошей нема.

- Та то правильно написано, Максимівно! У Києвы грамотні. „Гопка” у давальному (кому? чому?) відмінку буде „Гопці”.

- Я не помню про відмінки, а на почті у нас тоже нічого не помнять.

- Воно скрізь нічого не помнять... І сама Ви, Максимівно, „затерялась” у цьому світі... Вас би знайти та показати світові!

- Ой, я невезуча, - не треба...

- Як це Ви невезуча, коли із стількох страшних передряг вийшли?

- Та то я невзначай жива осталась...


 

...Огромный талант жить – огромный талант в литературе. И там, и там с э тим возможно в ы жить. Так бывает. Не так уж редко.

Почему? Отчего?

Сейчас начнем разбираться. Для этого надо сначала прочитать дневник Максимовны.

Начнем?

ДО ВОЙНЫ В ЧЕРНЕЧЧИНЕ

Рождения я 1926 года. Мы жили очень бедно, и у меня с матерью не было из материи никогда платья, а полотняная рубашка и все. А когда я пошла в 1-й класс, мне мать пошила полотняное платье. Краской красной окрасила и полотняное пальто чернилами окрасила. Ну, а сумки тогда у всех были полотняные.

Когда я пошла в школу, в 1935 г., то увидела на двоюродной сестре Ульяше из черной материи пальто. Пришедши домой, начала плакать, а мать говорит: «Ну и дурна ж ты, Дуся! Ульяша где-нибудь зацепится, и ее пальто порвется, а у тебя только брынкнет».

Я поверила матери, успокоившись. Но не надолго. До первого дождя. А как дождь пошел, и я шла со школы (1 километр по улице Столбовой), то пришла домой красная и синяя. Пришлось матери сажать меня в корыто, отмывать всю краску…

Училась я хорошо – все «5». Но бедность есть бедность. В 4-м классе мать мне сказала, что если я и дальше буду так учиться, то она мне со своей юпки (такой пиджак с «рясами» и стеклярусами, красный) перешьет мне пиджак. Ох, как я возрадовалась! Из материи был пиджак!

Брат мой Антон учился в техникуме механизации, тоже ходил сильно бедно, брюки латаные – дальше некуда. Сестра Галя работала в колхозе и, не взирая, что девка, не имела тоже ничего. Отец работал на мельнице в колхозе, так у него не видно было, что вся одежда полотняная – от муки все белое.

В общем, из полотна мы не вылазили. Мать ткала его лето и зиму. В колхозе ничего не получали, а налоги были большие: 1000 рублей надо было выложить за год. А продукты были очень дешевые, чтобы что-либо продать. Мать все время зарабатывала тканьем.

Когда я пошла в 6 класс, мать нечаянно купила мне зеленое полусуконное платье в магазине. Тогда очень редко была материя, а то привезли, и мать захватила мне пальто. Сколько было радости! Я не знала, как его еще беречь. А мать и на платье набрала у спекулянтки на базаре коричневого ситца. И я шла в школу и думала, что уже взрослая – иду не в полотняном!

Но в 1940 том году меня постигло тяжелое горе. 14 мая – как раз шли экзамены в школе – прибежал соседский мальчик и сказал, чтобы я шла домой, так как мою мать гроза убила в хате. Я не помню, как вбежала в хату, но когда вбежала, увидела: мать лежит посредине, а отец держит маленькую дочку моей сестры Мотю, и оба плачут. Я упала на мать и закричала, не веря, что она не жива, но люди начали меня просить, чтобы я поискала, во что ее одевать, так как сестра была в колхозе на работе за 7 километров в поле.

И я в скрыне нашла узел, что мать приготовила себе на смерть, как знала, что так скоро умрет (на фото: Дуся с матерью за 5 дней до ее смерти, маме здесь всего 47 лет…)

Когда матери не стало, отец начал искать себе жену, и нашел. Я очень просила, чтобы он брал ее к нам домой, но она не захотела, меня тоже взять не захотели к себе, и отец бросил нас и ушел в прыймы.

И мы остались одни жить.

В ГЕРМАНИЮ

Когда нас захватили немцы, сколько мы горя приняли во время фронта!

С дитем нас выгнали из хаты, и мы где только не ховались, голодные и холодные, а немцы забрали все: и корову, и быка, и кабана, кур и всю картошку, и хлеб, и мы остались без ничего.

Когда фронт отступил дальше, сестра возьмет, было, саночки, да за 7 километров пойдет на колхозное поле, да из-под снега надолбет мерзлых буряков, привезет, наварит, и тем мы жили всю зиму, да еще и на работу немцы гоняли. То хотя мне и 15 лет было, иду на работу снег расчищать на шлях. А Мотю оставляли одну в хате.

Однажды осенью 43-го, когда пришла я с работы, - вижу - естра плачет. Я сразу поняла, в чем дело: на столе лежала мне повестка.Уже почти всю молодежь из Чернеччины отправили в Германию, то пришла очередь и мне.

Сестра говорит: пойди в комендатуру, скажи, что ты с 26 года, таких не отправляют, может, пожалеют. Но когда я пошла и со слезами начала просить, то Лазурко (комендант) сказал Билыку (полицаю): бери винтовку и иди с ней домой, и ночуй у них, чтоб не удрала. И так под винтовкой на другой день нас собрали 5 человек и отправили на станцию. Школенко Ульяша, Зеленская Галя, Выклушка, Руденко Гриша и я.

Как мы рыдали! И как нас утаскали в товарные вагоны, заколотили наглухо и повезли хуже скота…

Дорогой не открывали даже по естественным надобностям, а в вагонах нас было по 40 человек. И мы взяли у Выклушки котелок и ходили в него, а потом выбрасывали в окошко наверху…

Немцы боялись, что если выпустят нас из вагонов, то потом не соберут,- все удерем.

В Гомеле выпустили-таки и повели в холодную баню купаться. Боже мой, что это была за пытка!

Нас заставили раздеться догола, а потом со шланга весь строй девушек начали обливать холодной водой. Что творилось – не описать. Сердце не выдерживает. А полицаи ходят с плеткой и, если какая девушка хочет немного увильнуть от струи, – бьют плеткой и смеются.

После бани опять закрыли в вагоны наглухо, и аж до Германии везли нас 10 суток, не кормивши, ничего. Хорошо, что каждый взял с собой еды, а то хоть пропади.

ЛАГЕРЯ

Привезли нас на разбивочный пункт города Пермазенска в лагеря. Когда мы как глянули - а там нашего народа несколько тысяч! И все протягивают руки через проволоку, просят у нас хоть крошку хлеба, потому что уже с голоду умирают… И мы поняли, что и нас ожидает такая же участь.

Отделили от нас Руденко Гришу к мужчинам, а присоединили к нам девушек из других сел – Журавного, Борзовщины, Лантратовки.

Гриша от нас разумнее был – из дому взял табак и натер глаза табаком, и у него признали трахому и отправили в тот лагерь, откуда будут больных отправлять домой. Он увидел нас и рассказал об этом и дал нам табаку, но он был 16-летний, то постеснялся сказать, чтоб мы натерли себе ... , а сказал – глаза. Первая ухватилась тереть их Выклушка, но когда пошла на комиссию, то врачи сказали, что это она наплакалась и никакой трахомы у нее нет, и не пустили домой. А Грише хоть пришлось больше идти пешком, чем ехать, но он все же вернулся домой и все рассказал нашим родным, что видел.

На другой день после комиссии нас распределили – кого куда. Кого к хозяевам, то те были очень счастливы. Из наших так попала только Зеленская Галя, так как у нее нога заболела и распухла.

Я попала с Мачулихой Настей с Бубликового хутора и с Иваховой Галей из нашей Чернеччины да Сикуном Николаем со Старой Рябины (но он – в мужской лагерь, в Лотарингию).

Когда нас привезли в лагерь, душ 500, то мы увидели, что там уже нашего народа полно и все в клетчатых платьях.

Все бросились к нам – искать своих земляков. А мы начали спрашивать, что это – им такие платья немцы выдали? Отвечают: это выдали одеяла и пододеяльники, но так как одежда износилась, а никто ничего больше не выдавал, то женщины сами и пошили платья из пододеяльников клетчатых. А теперь немцы увидели это – никому не выдают пододеяльников, а только матрасы, набитые соломой, и одеяла.

Нас поместили по баракам – по 18 душ девушек, а семейных – отдельно. Мы увидели жуткую картину: бараки черные, некрашеные. В два яруса койки деревянные и... Полно везде клопов! Раньше тут были пленные итальянцы.

Лагерь был за двумя колючими проволоками, посредине – ров. С четырех сторон – вышки с полицаями на них.

Привезли в лагерь соломы, и мы набили матрасы. Моя койка попала внизу, а Мачулихи – наверху.

Потом нас построили в шеренги и выдали параши (такие большие миски) и ложки. А еще – шугы – деревянные башмаки. Повели к русско-французской кухне – здесь же, в лагере была.

Французов кормили лучше, даже по 10 граммов колбасы выдавали, по буханке хлеба – на двоих, и им в лагерь пищу возили в термосах (а готовили у нас). Нам – только брюкву или шпинат. Брюкву еще можно было кушать, а шпинат... Это такие листья, как со свеклы, перемелены на машине. То как ляпнут полулитровым черпаком – точно коровий кизяк, да еще и не мащеный... Воняет кизяком – и все!

Хлеба нам давали (буханку на троих) из тырсы. А приварку - только в обед. И на ужин - хоть брюква, хоть шпинат. А утром давали несладкий кофе, но его мало. Кто и брал, так не с чем его было пить.

…После обеда распределили нас по цехам на военный завод, который был рядом с лагерями.

На другой день, не завтракавши (нечего было: хлеб мы поели с брюквой еще вчера, а вечером был шпинат-кизяк), после подъема в 5 утра стали мы в шеренги, и под конвоем повели нас в завод. Вот тогда и сложили мы там песню:

Нас везли у товарных вагонах,
На работу нас водит конвой.
По двенадцать часов - за машиной,
Хоть и голоден, болен, но – стой!
И с работы приходим мы поздно,
И не скоро ложимся мы спать,
А наутро, еще до рассвета,
Уже слышно: «Афштеен!», - кричат.
Покидаем мы нары с соломой,
Получаем мы хлеба кусок,
А полиция снова, и с плеткой,
Выгоняет бессильных в завод.
И теперь я сижу й вспоминаю,
Как жилось мне в родному краю,
Ведь я жизни такой не видала...
Вот я спела вам песню свою.

После работы, в 6 вечера нас построили в шеренгу к парикмахеру и пообрезали у нас косы под мальчиков. Говорили, что «Вам о косах некогда будет заботиться».
А потом пофотографировали на немецкие аусвайсы, то есть паспорта (у меня до сих пор есть это фото).

ГОЛОД И РАБОТА

В восемь вечера нам давали ужин – брюква. Обед – кто в заводе работал, то тому привозили в завод и давали 300 граммов хлеба. А вечером – без хлеба… И выходило так: утром ничего не кушаешь, и голодный до обеда, а в обед такой голодный, что съешь и хлеб весь, и шпинат, а вечером опять голодный, выморенный за двенадцать часов за машиной и съешь и без хлеба брюкву вареную и немащенную. Сейчас наши свиньи и то лучше кормятся, чем кормили нас в немецком лагере.

На другой день повели снова в завод распределять по цехам, так как первый день только показывали завод, где мы должны работать.

Вот подошла очередь и ко мне. А я тогда что годами была мала – шестнадцатый только шел, а что – ростом маленькая, щупленькая – совсем дитё… И когда меня подвели к мастеру-немцу, чтоб он принял меня до станка, он на меня посмотрел сверху вниз и говорит переводчику: «У меня не детский сад, чтоб с детьми заниматься! А уж когда набрали сюда детей, то ведите их в лагерь, да что хотите, то и делайте с ними. Я ее не приму». И переводчица, перессказав мне это, велела идти в лагерь: сиди, мол, в бараке, пока тебя куда позовут, вас уже там много таких насобиралось. И я с тем и пошла в лагерь.

Три месяца сидела без работы. А кто не работает – тот и не ест.

И нам, детям, что мы не работали, давали и меньший паек: 250 г хлеба и меньший черпак, чем поллитровый, брюквы или шпината. И мы уже голодные такие стали, чтоб хоть какая работа была – лишь бы больше давали кушать! Мы и в смитнике возле кухни рылись, где с брюквы шкаралупка оставалась, и через проволоку простягали свои рученьки – просили у прохожих кушать. Но больше всего нам, детям, помогали пленные французы. Они ходили на работу в завод возле нашего лагеря, а им давали на полбуханки хлеба по 10 г маргарина, 10 г конской колбасы и брюквы – больше, чем нашим! И шпинату…

И вот они идут на работу – и почти каждый завернет в бумажку кусочек хлеба, помазанный маргарином да и бросит нам через две проволоки!

Где падает кусочек – там и ты падаешь на него! Чтоб он тебе попал, а не выхватил кто другой…

Страшно было смотреть на нас, наверное, как мы радовались, если какой день попадался такой, чтоб всем хватило!..

Сейчас не могу без слез это мученье вспоминать. И всегда, как увижу, кто расбрасывается хлебом – сердце болит. Как мы за него тогда бились, а сейчас люди не понимают, какой ценой, людской жизнью нам доставался кусок хлеба. И я никогда не поверю, чтоб те пленные французы, которые видели наше горе и помогали нам, были и сейчас против нас. Они спасали нас, как могли и чем могли.

Через три месяца моей голодовки как-то заходит к нам в барак переводчица и говорит:

- Кто из детей не работает – идите к кухне! Вам что-то скажут там.

Я быстро побежала туда.

НА КУХНЮ!

Возле кухни нас насобиралось душ 20 детей от 7 и до 15 лет. Я оказалась самая старшая.

И вот вышла старая немка и начала нас осматривать. Как щенков! Со всех сторон… И видать, я ей понравилась. А со мной рядом стояла латышка Ирма – ростом такая же, как и я, но ей было только 10 лет. Немка через переводчицу нам двоим сказала, чтоб завтра утром мы пришли на 6 часов утра на кухню – работать. Только чтоб надели хорошенькие платья, белые фартучки и белые косынки.

Боже, как мы возрадовались!

Мы с Ирмой схватились – давай друг друга обнимать от радости!

А что было с другими детьми… Они начали плакать и проситься, чтобы и их взяли на кухню. На цыпочки становиться и показывать, что они тоже большие, как и мы…

Но немка сказала: «Хватит! Больше двух не надо». И ушла.

А там, в лагере, было так: если из русских кто попал на кухню работать, то это он очень счастливый человек. Невзирая на то, что работает по 13 часов. Зато хлеба, брюквы и шпинату кушай вволю!

Мы с Ирмой бежали в бараки с такой радостью, что и забыли - у нас ведь нет ни белых фартучков, ни косынок.

У Ирмы и отец, и мать, и сестра были в лагере с ней и от голода поболели туберкулёзом. То, может, хоть Ирма спасется? И жива будет.

Вечером в барак вернулись с работы девушки, и я им сообщила, что иду на кухню. Все обрадовались, ведь когда-никогда и украду кусочек хлеба, и принесу им.

Начали думать, где взять белый фартук.

У меня из дому была белая торба. И одна бабушка в бараке за ночь пошила мне фартук! А одна девушка дала свою косынку – за тот хлеб, который я украду, когда буду работать, и ей дам.

И вот в 6 часов утра мы с Ирмой наряженные, как на парад, заходим в кухню. Немка встретила нас, осмотрела и сказала: «Гут!» Дала нам тряпки, ведра с водой и швабры. Ирму повела на раздаточную мыть полы, а меня – в кладовку. Сказала, чтоб я вымыла холодильник и пол в кладовке. А в кладовке в холодильнике лежали колбаса и марагарин для французов. Я начала мыть, а колбаса пахнет… А я – голодна! Но помню наказ девушек: не бери ничего, пока не удостоверятся немцы, что ты не берешь. А то выгонят и плетей дадут.

И я на колени встану да полижу-полижу колбасу сверху языком… А ни одного кусочка не взяла!

Когда помыла – немка пришла посмотреть. Погладила по голове, сказала «Гут!» и повела меня мыть пол в ту кладовку, где на полках лежит хлеб.

Боже, какое было мученье видеть хлеб и не есть!

Но я и тут - тырсу с хлеба полизала, пока мыл пол, и на этом остановилась.

В 8 часов утра немка позвала нас за стол завтракать. Когда мы смотрим – там уже сидит девочка, пьет чай с хлебом. Мы подумали – немка. А она говорит:

- Давайте познакомимся! Я – русская, сама из Сталино (Донецк теперь – Е. М.), зовут меня Муся. Я здесь с мамой, братом Толиком и сестрой Лидой. Нас угнали - всю семью. И брат, и сестра работают на заводе. Брату 16 лет, сестре – 18. Мама работает в швейной мастерской, она - модистка. А меня взяли сюда, я здесь уже год, как работаю.

Ну, мы рассказали ей о себе. А Муся и говорит:

- Берите, кушайте хлеб и чай!

Чай нам дали сладкий…

Мы с Ирмой не знали, как тот хлеб и хватать, а Муся мало ела – она уже не голодна была. А мы с Ирмой съели все. И когда немка вошла - ужаснулась, что мы весь хлеб съели. Покивала головой и что-то говорит. А Муся переводит:

- Я боюсь, чтоб вы не умерли от хлеба… И в обед вам хлеба не дам, а только брюквы немного, пока привыкнете, чтоб не померли. Потом будете есть, сколько захотите.

Ну, мы стали пол везде мыть, котлы, баки и мотались так, что забыли за смерть! А в обед немка не дала нам хлеба, так Муся отдала свой, и мы все-таки накушались...

И так мы стали работать на кухне, а со временем и носить хлеб девушкам в барак, а Муся и Ирма – своим семьям. Мы понашивали в трусах между ног карманчики, и туда 2-3 кусочка положишь и идешь, будто бы зачем-то в барак, а там выложишь и – обратно. А так просто взять нельзя, трусили нас и могли бы выгнать.

« OST » НА ГРУДИ У ТЕБЯ»

Я уже писала, что в лагере нам всем выдали шугы – это наподобие туфель, только выдолблены в дереве, как ложки выдалбливают.

И вот наденешь эти шугы и так идешь по лагерю, по асфальту. Хлопают - хтозна куда слышно, что идет лагерник. И всем выдали OST (осты), то есть – «О(стерегайся) С(оветской) Т(вари)». Это что мы с востока, и – Боже, упаси! – если полицай или немец увидит, что ты не пришил на груди этот синий лоскут с остом, - не миновать плеток.

По воскресеньям кое-кому давали на 2 часа аусвайс (пропуск), что можно походить за лагерем и в г. Фолклинкене. А если опоздаешь, тогда не миновать плеток.

Когда я стала работать на кухне, меня перевели в Мусин барак, чтоб я своим девушкам не носила хлеб.

Мне дали койку наверху, а над Мусиной мамой – Мусин брат Толя. Мы так стеснялись один другого (ведь он был 17-летний парень), что, как укладывались спать, раздевались под одеялом.

Мусина мама, узнавши, что я сирота, приютила меня к своей семье и, где бы что не достала для своих детей, делила и на меня, как на свою дочь.

Однажды Мусю позвали в лагерную комендатуру и сказали, что ее завтра переводят в завод, в заводскую комендатуру уборщицей, так как она уже хорошо понимает по-немецки. Мы с Ирмой очень плакали по ней, а я дала ей слово, что никогда ее не брошу и что буду красть хлеб и ей помогать, потому что она теперь будет получать из кухни так, как и все – очень мало. И я стала носить хлеб не только своим девушкам Насте Мачуле и Гале Ивах, но и всей Мусиной семье.

... Однажды, когда я полезла на свою койку, увидела, что на ней лежит открытка с фотографией Толи. И он подписал ее: «Любовь все терпит, все прощает, все покрывает, все несет, не мыслит зла, не отступает и никогда не устает». Я скорей ее сховала, чтоб не заметили мама и Муся, которые были в бараке. И решила просить коменданта лагеря, чтоб перевели меня от них, а то мама уже заметила, что Толя не на шутку втрескался в меня. Я решила порвать все, чтобы быть подругой только Муси, которую сильно полюбила за ее красоту и смелость.

И вот однажды я пошла к коменданту. Он удивился такой моей просьбе (а я не могла открыть ему тайну), но пошел на уступку и перевел в третий барак на нижнюю койку. Но когда об этом узнала Муся и мама, что я сама просила, чтоб меня перевели, очень на меня обиделись. И Муся целый месяц не разговаривала со мной, а мама очень плакала и говорила, что она знает, зачем я это сделала: это, мол, ты ушла от нас из-за Толика, да неужели он у нас плохой или чем тебя обидел, да я мечтала, что в будущем, как живы будем, чтоб вас свести, а ты, оказывается, от нас уходишь, наверное, чем-то не понравился он, а я думала, наоборот – он тебе понравился...

Но я уходила как раз того, чтоб никто не узнал, что он мне нравится!

Ну, а когда об этом узнал Толик, то две недели никуда из барака не выходил после работы. И я уже очень каялась, что такое сделала, но уже было вернуть назад нельзя.

Когда мы помирились с Мусей, и она стала ночевать у меня на койке, мама и Толик повеселели.

Муся часто пробиралась за проволоку где-то, познакомилась с немцами в городе и после работы уходила к ним домой: помогала то стирать, то комнаты убирать, а они за это давали ей старую одежду, что им не нужна. Муся приносила ее к маме, а мама работала в швейной мастерской и перешивала это барахло и мне, и Мусе, и Лиде. Таким чином и я немного стала хоть чуть-чуть одеваться лучше. Платков у нас не было, то мама пошила нам беретки черные. Я им старалась за это носить хлеб.

В это время мы там придумали новую песню на мотив «Синий платочек»:

С милой и нежной улыбкой

Ты повстречала меня

В синем жакете,

В черном берете,

OST на груди у тебя.

Помнишь, как ты улыбалась

И говорила, шутя:

« OST » оторвется,

Память сотрется,

Ты позабудешь меня!»

И вновь, весной,

Под зеленой ветвистой сосной

Нет, не забыть мне нежной улыбки,

Девушки русской с OST ом!

Может быть, встретимся снова,

Время у нас впереди,

В синем жакете,

В черном берете,

И без OST а на груди!

БРАТ

В одно воскресенье девушка из нашего барака ходила в другой лагерь за четыре километра к своему брату. Вернувшись, стала спрашивать, нет ли кого из Сумской области? Там, мол, один парень спрашивает своих земляков. Я сказала, что я с Сумщины. И чтоб на другой раз взяли для него мой адрес.

На другое воскресенье приносят мне письмо и фото. Я была ошеломлена: на фото узнала Сушка Ивана Васильевича, с которым мы в детстве жили в Чернеччине на улице Столбовой и вместе играли. Но в 33-м году его родители умерли, а его отдали в Городок на Монастырскую гору над рекой Ворсклой - между Ахтыркой и Чернеччиной – в детдом. Во время войны детдомовцев разослали кого куда, а его перевели в наш Чернеччинский детдом возле сельсовета, в центре села. А мои родители на Столбовой хату продали и переехали, купив другую, в центре села. И так мы с ним виделись, пока зашли немцы. А немцы весь этот детдом отправили в Германию... И так Ваня очутился здесь.

Он мне в письме написал, чтоб я его признала, что он мне брат – по матери родной, а по отцу нет. Но чтоб никто не узнал, что это неправда. Тогда его будут пускать в наш лагерь немцы по воскресеньям.

Я с радостью начала говорить девушкам, что нашла своего брата. И весть об этом разнеслась по всему лагерю. Я сразу начала просить коменданта, чтоб на другое воскресенье, как придет ко мне брат, пустили его в наш лагерь. И показываю всем фото, где он подписал: «Сестре Дусе от брата Вани».

Целую неделю мы с Мусей, которой я призналась, что это не брат все же, но чтоб не знали ни Толик, ни мама, готовились к встрече. И вот долгожданная минута пришла: мы стоим возле проволоки и смотрим.

Когда идет он – в черном костюме. Муся как закричит мне: «Дуся, какой он красивый! И не ври мне, что он тебе не брат – он на тебя похож! И маленький такой же, как ты!»

Ваня подошел на проходную, и мы – почти весь лагерь! – побежали туда. И я и сама тогда не была уверена, что он - не мой брат... Он меня схватил в объятия и целует и кричит: «Сестра Дуся нашлась!!!»

И не только лагерь поверил, а и полицаи поверили...

А я плачу с радости, и все мои девушки плачут. И так гуртом нас и увели в барак.

В бараке мы почти ничего не могли поговорить. Только он рассказал, что работает по 8 часов на заводе, а потом идет к хозяину работать, а хозяин – пекарь, так что он не голоден и будет в дальнейшем приносить по воскресеньям мне хлеб, помогать девушкам. Хозяин, узнавши, что он нашел сестру, справил ему этот костюм на встречу.

Два часа быстро прошли, и Ване пришлось идти домой. Мы все его провожали и прощались.

И так Ваня начал носить по воскресеньям нам хлеб, мне стало легче делить на девушек. Я его познакомила с девчатами из нашего района, из Чернеччины, с парнем со старой Рябины Николаем Сикуном, который жил в мужских бараках недалеко. И Николай тоже поверил, что это мой брат.

ЗЕМЛЯКИ

Галю Ивашку отправили от нас в другой лагерь, и мы с Настей Мачулиной остались вдвоем только близкими земляками – из Чернеччины. Да вот недалеко от нас был Николай Сикун – с района, со Старой Рябины (сейчас Великописаревского р-на, - ред.) Но однажды бегут девушки нашего барака ко мне и кричат:

- Дуся! Николаю Сикуну ногу отрезало! Говорят, повезли его в немецкий госпиталь, еле живого!

Он работал прицепщиком на паровозах.

Я - в плач, побежала к коменданту и прошу, чтоб на завтра дали мне выходной и пропуск – пойду в лазарет, двоюродному брату ногу отрезало. Комендант сперва не разрешал, ну, а я начала плакать сильнее, и он разрешил. На кухне у немки я попросила буханку хлеба и пачку маргарина. Пошла искать тот лазарет. Насилу нашла, так как я по-немецки плохо понимала.

Когда нашла его палату и открыла дверь – не поверила своим глазам: на койке лежал обтянутый кожей скелет. А он меня узнал! Да как закричит:

- Дуся! Как ты меня нашла?!!

И заплакал.

Я положила хлеб возле него и начала успокаивать. А он мне говорит:

- Ну кому я нужен теперь, немецкая калека? Когда я был с ногами, и то ты, как приду к тебе увидеться, от меня отчуждалась, а теперь? Ну, кому я нужен?

Я тогда и говорю:

- Николай, даю тебе слово, что с сегодняшнего дня буду помогать тебе хлебом все время, пока ты не выздоровеешь. И, если кончится война, я тебя никогда не брошу. А вернемся домой - если ты захочешь на мне жениться, то выйду за тебя замуж.

Он повеселел. Когда пришла медсестра и меня выгнала.

Я, прощаючись, еще ему сказала, что Настя Мачула возле этого лазарета ходит на работу в завод, то я буду передавать ею хлеб и писать, сколько кусочков передала, а она будет в форточку бросать его, а ты ей в форточку будешь мне передавать записочки – сколько получил. Насте мы не верили. Невзирая на то, что я ей помогала, она очень голодная была. А Настя говорила нам: « Я несу хлеб ему и так мне обидно, что мне не верят!» Ни один кусочек она не взяла, а все ему передавала, пока он и не вышел оттуда.

А в одно воскресенье пришел ко мне «брат» Ваня, и я упросила его пойти в лазарет проведать Николая. Но когда мы, проведавши его, возвращались домой, нас встретили полицаи в городе и придрались к Ване, что у него не было OST а, и ему уже оставалось полчаса до того времени, что на пропуске отмечено. Боже, как я плакала и просила, чтоб отпустили, это мой брат! Но, пригрозивши мне, полицаи забрали его с собой. Я пришла в лагерь, рассказала девушкам и Мусе. Они начали меня ругать – зачем я повела туда Ваню. И стали все возле проволоки его ждать. Когда смотрим – бежит бегом и кричит нам, что осталось 20 минут до того, как он должен быть в лагере, и если он не добежит, не миновать ему пяти плеток.

Но после он нам рассказал, что на его счастье ехала грузовая машина, и он подцепился и успел приехать, так что даже комендант лагеря был удивлен, что он так быстро прибежал и только выругал.

После того я его уже к Николаю не водила.

МОРОЖЕНОЕ

Муся Сосновская, невзирая, что на год была младшей, руководила мной, как хотела. И я ей во всем покорялась, так как видела в ней все хорошее… И она была из Сталинграда и развита больше меня. А при том еще она своей красотой прямо всех завораживала… И хотя где и попадались в городе полицаи, то она по-немецки так говорила, что немцы и не замечали, что она русская!

Однажды нам не дали пропуска в город (не всем и не всегда давали). И Муся мне и говорит: пошли через лазейку (черный ход так она называла). Я сперва не хотела, а она таки уговорила, и мы пошли. Пролезли в дырку в проволочках. Муся все замаскировала по-новой. А потом мне говорит:

- Если будут попадаться полицаи, то я тебе буду что-то по-немецки рассказывать, а ты только: «Йо! Йо! Кай…»

Мы так и сделали. Где полицай – я только йойокаю… Хотя ничего не понимаю!

И так привела меня Муся на край города. А там стояла будочка, и в ней продавали мороженое. А мы из лагеря набрали марок (за работу нам платили, а продавать за них нечего не продавали – ни в лагере, ни в городе; да в городе и немцам все было только по карточкам…) И вот мы допались до мороженого! Да так, что по поллитры съели. А потом стали идти домой. Когда одна дорога расходится на две. Муся и говорит:

- Выбирай, какой ты дорогой пойдешь. А я – другой.

Я чуть не плачу. Ведь я с ней шла, надеючись на нее, сама ничего не запомнила. А теперь она на меня кричит, что надо учиться самой везде ходить и запоминать, нечего на нее надеяться!

Я рассердилась и пошла навпопад одной дорогой и спросила по пути немца, как мне попасть в русский лагерь. Он меня направил, и я вышла к лагерю. Когда смотрю: и Муся моя недалеко от лазейки. Я возрадовалась и забыла, что сержусь на нее… А она, оказывается, за мной, дурой, наблюдала – не попадусь ли я полицаям без нее.

А однажды она меня, Ирмину сестру Нину и Лиду подговорила пойти к одному немцу-фотографу – сняться на карточки! И мы снова через «черный ход» лагеря все ушли. Сфотографировались вчетвером, а потом мы с Мусей вдвоем.

А еще как-то Муся подговорила меня пойти в город на карусель.

И чего мы там только не видели! На чем только не катались! И кругом земного шара объехали. И все русские города видели даже на «глобусе»…

А потом пошли смотреть двуголовую девушку-немку.

…Купили билеты. Помещение – наподобие театра. Когда публика заняла места, на сцену и вправду вышла двуголовая девушка: туловище одно, а головы таки две и обе повязаны красными косыночками. А розовое платье на ней с большим вырезом, чтобы видно было, где шеи сходятся.

Девушка начала про себя рассказывать. Что ей 19 лет. Что обе головы называются по-разному. Она – дочь бедного кузнеца.

Одна ее голова запела. Потом – другая, попозже – обе головы вместе.

Принесли ей поесть, и она сама подавала – то одной своей голове, то другой.

Обернулась, поклонилась всем зрителям под конец выступления и сказала, какая она несчастная, что не может жить, как все люди…

Мы с Мусей пошли в лагерь и всем девушкам рассказывали, что видели. Жаль, ту территорию потом заняли американцы, и двуголовая девушка, наверное, попала в Америку.

ТУБЕРКУЛЁЗ

В лагере сильно много людей болело туберкулезом. От нестачи еды. И кто заболевал, того сразу же забирали полицаи и выводили где-то за пределы лагеря. Мы не знали, где их девали, пока не стал в лагере русский врач Игорь.

Он очень нам помогал. Кто заболеет туберкулезом – сразу ему скажет об этом и даст на 3 дня освобождение, так как на больше не имел права. А потом тот больной идет, хоть помаленьку, на работу. Несколько дней поработает – и опять за освобождением. А Игорь не пишет, что у него туберкулез, так как знал, что таких больных всех живьем отправляли в крематорий, чтоб в Германии туберкулез не распространялся. И Нина, Ирмины мама и папа, которые все болели, таким образом жили в лагерях благодаря врачу Игорю.

А он женился на девушке из нашего барака – Ане. Им комендант дал отдельную комнату.

Игорь имел право ходить за лагерем.

К нам часто теперь просачивались слухи: где русский фронт и где – американский. Но мы еще не знали, что это – благодаря врачу.

Он же где-то достал гитару и незаметно подарил одной девушке, которая очень хорошо играла и пела. Их было две сестры из Сталинградской области – Мария и Вера Денисовы. Они устраивали по баракам вроде вечеринок. Пели русские песни и говорили об окончании войны, чтоб нам вырваться из тех лагерей. Но это все делали так, чтоб не знали полицаи.

Забегая наперед, расскажу, какой была дальнейшая судьба русского врача Игоря.

…После ночной смены на заводе днем я – в бараке. И вот смотрю: кого там полицаи ведут? Выскочила из барака – закованных в цепях Игоря и жену его Аню! А она должна была вот-вот родить… И ведут ихнего друга Володьку, очень хорошего и красивого парня. Повели из лагеря…

После я от людей узнала, что Игорь с Аней имели в своей комнате рацию, и все сведения передавали русским. Володька им во всем помогал.

Игорь был связан с французской подпольной организацией. И какая-то тварь продала их. А может, полиция сама поинтересовалась ими и нашла рацию, кто его знает. Но не стало у нас нашего защитника всего лагеря! И мы по этим людяи очень плакали. После Аня кому-то и кем-то передала из концлагеря записку и сообщила, что у нее родилась дочь, а Игоря и Володьку, наверное, отправили в крематорий.

НА ОДНОЙ НОГЕ

Однажды наш лагерь днем сильно бомбили американцы, и мы попрятались по баракам под койки… Когда мне девушки кричат:

- Дуся, смотри, кто по ступенькам к тебе на четвереньках лезет!

Я гляжу, а оно Николай Сикун на одной ноге лезет. Помогла ему войти в барак и говорю:

- Ну чего ты прискакал, ведь так бомбит!

А он:

- Я со своего лагеря как увидел, что ваш бомбят, думаю, может, тебя там ранило или убило. И поскакал на костылях спасать!

Ну, мы пересидели. Слава Богу, у наш барак не попала бомба! А в лагере снесло тогда бункер, и 27 человек убило, кто был в бункере.

Николай имел право вольно ходить везде из лагеря, так как немцы знали – далеко не уйдет. И вот он пойдет в немецкий сад куда-нибудь, нарвет яблок и несет в торбе через плечо – нам. То мы и плачем, и благодарим его. А он хочет хоть тем отблагодарить нам, что мы его спасли, а то он в немецком лазарете пропал бы – кому нужен русский калека?!.

ДВЕ ВЕРЫ

К нам на кухню прислали трех девушек – двух Вер и Шуру – из Ворошиловградской области. Одну мы звали Маленькой Верой, вторую – Большой Верой.

И вот Маленькая Вера спуталась с комендантом лагеря, невзирая на то, что там был такой закон: если немец спутается с русской, и об этом дознается полиция, то ее отправляют в конецлагерь, а ему – 5 лет тюрьмы!

Мы не раз просили эту Веру: «Брось с ним путаться! Он старый, тебе годится не в отцы – в деды!» А она все отнекивалась, а как идет на свидание к нему, просит у меня сарафан, так как у нее не во что и одеться было. Я два раза давала, а потом смотрю – она сама, без спросу, одевает и идет. Девушки из барака говорят:
- Ну и дура ты, Дуська, хотя б она тягалась с русским, то еще полбеды, а то – с немцем. И стаскает твой последний сарафан.

Я говорю:

- Так она может меня продать, что я ношу хлеб в бараки!

А они:

- Не бойся, пусть попробует только! Мы и ее из жизни сживем!

- Ну, - говорю, - ладно, скажите, как меня не будет, чтоб не займала больше сарафана.

Так она как закричала:

- А – а – а ! Ей жалко сарафана! А она не знает, что благодаря мне на кухне держится?!

И убежала к коменданту…

На другой день у меня из карманчика вытрусили в комендатуре хлеб. И комендант так швырнул меня со ступенек, что я распласталась без памяти… Девушки из барака прибежали, принесли меня в барак. А на другой день меня отослали в завод, у 2330-й цех – тот цех, где работают провинившиеся. Редко кто там выдерживает.

Моя работа там была такая: стоять возле печки с кочережкой и открывать регулярно топку. А против меня стоит провинившийся француз и большими щипцами хватает 12-метровую горячую железную ленту и пускает в печку.

И это надо выстоять 12 часов! Никуда нельзя шелохнуться. Так как и сзади, и спереди все идут конвеером эти ленты. И все так работают.

После 6 часов – перерыв на обед полчаса. И – опять то же самое. Но я в дневную смену выдержала, а когда пришла ночная смена, я в 2 часа ночи склонилась на кочерыжку и – сама не знаю как – заснула стоя…

А француз в этот момент схватил конец ленты, а печка закрыта, и другой конец ленты бубликом обкрутился вокруг меня, а я в огне всередке. Француз тогда бросает свой конец и хватает меня под руки – из огня! И бросает другому французу! А тот конец ленты, что он кинул, ударил меня по груди и рукам, и занялось на мне платье. Но пока меня перекидывали, платье потушили. С обожженной грудью и рукой меня отправили лагерь, в лазарет, и тот же врач Игорь сделал мне перевязку и дал на 3 дня бюллетень.

Девушки из моего барака пошли и заявили жене коменданта и полиции на Веру, так комендант удрал, а Веру сняли с кухни и поставили нянькой над 60 маленькими детьми русских и проверяли, чтоб чистые и неголодные. Так ей был там другой концлагерь.

Я – КРАНОВЩИЦА

Иван Сушко, узнав, что я уже не на кухне, все время носил мне хлеб, чтоб я хоть не голодна была, пока заживали ожоги.

Через 3 дня меня направили учиться на крановщицу – в завод, к одной работнице-немке. Две недели она меня учила, а потом поставили в цех 63. Но и здесь меня постигла беда.

…Один мастер-немец сказал, что будем разгружать вагон: тюки с проволокой. Ну, я и стала разгружать краном, а он зацеплял.

И вот немец стал на один тюк, зацепил. А сам стоит на нем. И кричит мне: «Аф!» то есть – поднимай! Я ему показываю – сойди с тюка! А он как закричит на меня немецким матом, что подымай, мол. Я и подняла.

А немец как ошарашится с тюка! Я растерялась и опустила тюк. Да на его же ноги! Он как закричит. Я опять подняла…

Тут подбежали немцы – другие мастера, вытащили его. Оказалось, ноги я ему поперебивала… Ну, думаю, это мне - хана…

Подозвали меня полицаи, что-то кричали, ударили меня по лицу, что я и упала. А потом застаивли догружать вагон. Ну, а после работы девушки из того цеха меня расцеловали. Оказалось, что тот мастер такой был собакой, чего только не делал с ними. И даже мастера-немцы были им не довольны и поэтому очень обрадовались, что я его, хоть и ненарочно, но прибила… И все с облегчением вздохнули после этого.

ЭВАКУАЦИЯ

Осенью 1944 года нам приказали, чтобы мы подошли к кухне – получить по буханке хлеба. На работу уже не идти: ночью будут эвакуировать вглубь Германии – от американсого фронта.

Я только получила хлеб, как прибежал ко мне Сушко Иван, начал просить, чтобы я пошла с ним к его хозяину – там, мол, перебудем и быстрее попадем к американцам, а потом и домой. Но я ему сказала: как же брошу Николая Сикуна? Ведь он без ноги. Нет, говорю, или ты оставайся с нами, или иди сам. Я дала слово Николаю: пока домой не вернемся, его не брошу.

Как меня упрашивала Муся: иди с Ваней! Но я только «Нет!», и все. Ваня, попрощавшись, дал мне свое фото и взял мое. Сказал, что если я первая вернусь домой, то чтоб пошла к тетке Наталке Голодковой (его родная тетя в нашем селе), и все о нем рассказала. А если он первый вернется, то он моим родным все расскажет.

Я его провела за лагерь. А там, куда ему надо было идти, уже рвались снаряды. И уже очень хорошо слышно было, что там – фронт. Мы обнялись и заплакали, как дети и как будто мы действительно брат и сестра.

Ваня ушел, а я долго не могла успокоиться. И Муся меня ругала вовсю.

Начали готовиться к ночной эвакуации. Спасибо, Толик раздобыл где-то у немцев возык, и мы поместили тот хлеб, что принес Ваня. А Толика мы послали за Николаем в лагерь. Привел, мы решили быть всей семьей, нигде не бросать друг друга.

Итак, в 12 часов ночи наш лагерь эвакуировали. Шел очень большой дождь, темно было. А нас, массу народа, заставили идти – и кто его знает, куда…

Мы шли, а везде уже рвались американские снаряды, и люди уже разбегались, кто - куда. Утром увидели, что нас по дороге идет уже немного.

Вот еще беда – Николай не может идти. Так мы потихоньку и отстали от колонны. К нам присоединилась еще одна девушка со Сталинской области – Тоня 1925 года рождения. Она была больна язвой желудка.

Когда начали днем идти, американские самолеты над всеми дорогами стали летать и строчить. Даже если нет ни одного человека – все равно строчат. И нам надо ховаться на день по бункерам, которых в Германии было полно: на каждом шагу бункера! А ночами пришлось идти, идти… Кто его знает – куда?!

И так мы пробирались все дальше и дальше. У немцев просили кушать. Кто даст, а кто и в шею выгонит. Всякие бывали и там люди.

И пришли мы в город Пермазенск, в тот лагерь, что нас в него сперва привозили. Нас собралось народу несколько тысяч, и мы стали тут жить. Днем ходили везде, просили у немцев кушать, а ночью возвращались в бараки. Нами никто не руководил, мы никому не были нужны.

Николай, чтобы избавить нас от себя, нашел девушку и стал с ней жить. А мы нашли здесь Ирму с семьей, которые тоже сюда пришли, и уже всем гуртом советовались, куда нам идти раздобывать себе кушать. Меня оставляли в бараке, так как по дороге (я была в деревянных шугах, ноги обмотаны тряпками, а зима…) сильно, до костей, порастерла ноги. Не раз хотела остаться в дороге и где-либо пропасть, чтобы не быть друзьям обузой Но Толик находил меня всякий раз и нес на плечах.

Когда меня оставляли в бараке, я готовила всем кушать.

Муся говорила, что она здесь нашла девушку, которая работает у хозяина в ресторане и часто помогает Мусиной семье едой. Если б я знала, что это была наша чернеччинская Галя Ильковна Зеленская! Я бы пошла к ней и осталась с ней. А то я не знала тогда… А узнала аж дома, когда, встретившись с нею, услышала ее рассказ про тот же лагерь… И про все то, что с ним произошло. А произошло вот что.

БОМБА

На станцию возле лагеря привезли немецких солдат. А американские самолеты то увидели и начали бомбить. Тогда как раз пришли на обед в лагерь все люди. Я с Мусей залезла под койку, и Муся упала на меня и укрылась ватяным пиджачком. А Толик хотел залезть напротив на верхнюю койку. Стоит и говорит:

- Ребята, девушки! Смотрите, куда Дуська с Муською залезли! Думают, что как бомба упадет на нас, то они спасутся…

Не успел он досмеяться - тут как шарахнет!

Когда я опомнилась – смотрю, над нами барака нет. Муся схватилась за ногу, и я вижу, что – кричит, но не слышу!

Заглушило меня. С виска течет кровь.

А там, где только что стоял Толик, нет ни кроватей, ни Толика…

Зияет большущая яма, а за ямой откуда-то взялся огромный камень. И за тем камнем мы нашли Толиково тело без головы. И посеченное на мелкие кусочки… А мой пиджак увесь посечен осколками. Но вата в пиджаке не дала Мусю мою убить! А нога ее и голова моя не были накрыты – осколки и попали.

Во всем бараке из ста душ осталось семнадцать человек живых. И то к ночи еще поубивало – то живот разорвало, то еще что…

Ирму совсем убило. А ее отцу пяту оторвало.

Всего тогда снесло четыре барака, и душ триста людей убило.

Мама с Лидой и Нина были в то время в лесу, в бункере и остались живы. Ну, тогда они прибежали и понесли раненую Мусю в бункер в лагере, там и остановились жить.

Николая в то время не было в лагере, и он остался жив.

На другой день мы вырыли на горе за лагерем братскую могилу, и давай хоронить наших друзей…

Боже, сколько было крику!

Мы с Лидой и ее мамой обернули Толино тело без головы в мою простыню, а Муся повязала на месте головы своим газовым платочком. И так и похоронили его рядом с Ирмой. Вот где Толик оженился.

А мама погибших, я думала, сойдет с ума в то время.

Я плакала и еще думала о том, какая я несчастная: один парень меня действительно любил, и тот погиб… И уже я для жизни никогда не найду такого. Чтоб мне сочувствовал, понимал и жалел.

И сейчас… Столько прошло времени, но лучше его у меня не было и не будет.

ЛЮДСКОЕ МЯСО

После похорон мы все стали ховаться по бункерам.

А однажды дали отбой – бомбежка прекратилась. И все пошли в бараки обедать. Но Муся с мамой и Лидой были в лагерном бункере. И я, как чувствовала, не пошла из бункера, что за лагерем.

Так оно в два часа дня как налетели американские самолеты… 27 штук! И как начали бомбить, то нельзя было разглядеть: или день то был, или ночь. В 7 часов вечера, когда прекратилась бомбежка, мы вышли – те, кто оставался в бункере…То лагеря мы не увидели! А увидели яму на яме и – сплошное людское мясо.

Тот бункер, что в лагере был, уцелел. Кругом попадали бомбы, а в него – ни одна не попала!

На входе женщина убитая лежала. Бежала – не добежала… На руках несла ребенка. Он живой остался. И отец его был в бункере.

Когда мы бункер открыли, то увидели, что люди там уже чуть не задохнулись без воздуха.

И оказалось, что из нескольких тысяч нашего народа насчитали нас теперь 50 человек живых. И что было удивительно – наш возык был цел!

Так мы посадили на той возык Мусю, и с нами пошла еще и Тоня. А Николай не схотел с нами, а пошел с той девушкой Шурой.

И пошли мы опять в ночь, куда глаза глядят.

А на другой после бомбежки день, как потом рассказывала мне Галя Зеленская, немцы прислали бульдозер, и все тела сгорнули, так как хоронить было некому и такую силу народу не похоронишь.

Вот где братская могила русских - бывший лагерь в горде Пермазенске. Его заняли американцы, и никто о той могиле даже не вспоминает.

БЛИЖЕ К РУССКОМУ ФРОНТУ

Мусе было тяжелее всех: нога у нее распухла и посинела. И мы стали проситься на ночлег к немцам, чтобы хоть как-то обогреть Мусю. Ведь зима, а она сидит на возыку без движения и полностью замерзает. Были такие немцы, что сочувствовали нам и пускали даже в дом ночевать, а иногда – в сарае, возле коров. И где только нам не приходилось ночевать! Но мама за нами всеми ухаживала, как родная, невзирая на то, что мы с Тоней были ей чужие. Она делилась с нами каждым кусочком хлеба, какой только не выпросит у немцев.

За дорогу у меня опять открылись от шуг раны на ногах, но я терпела, зная, что никто уже мне ничем не может помочь. Тоня сильно болела желудком и тоже терпела.

Однажды мы пришли в село Мескенгайм, и нам встретилась польская девушка. Мы ее спросили, где здесь можно переночевать, так как у нас раненая девушка в возыке. Она показала нам большой пустой дом, в котором недавно жил богатый немец. Он испугался, что скоро эту территорию займут американцы и ему несдобровать. И удрал с семьей.

Мы вошли в этот дом. Правда, в нем было сильно холодно. Но нам эта полячка принесла поужинать, так как она работала у хозяина и могла достать продукты. Полячка посоветовала нам не идти дальше, а попроситься у коменданта села на какую-то работу к хозяевам, пока не заберут нас американцы, а там видно будет. Что делать…

И мы утром все пошли к коменданту домой. Он выслушал и распределил нас. Меня и Тоню – на одну улицу к двум хозяевам, у которых жены – сестры. А маму с Лидой и Мусей – к одному богатому хозяину.

Мы с Тоней ушли за нашим поводырем и не знали, что мама с Лидой не захотели оставаться у хозяина, ушли и повезли Мусю, искать русский лагерь, чтобы спасти раненую девушку. Позже я узнала, что они остановились за 20 километров от того села, в лагере. Там был русский врач. Он сделал Мусе операцию и спас ее от гангрены. А мы с Тоней остались у хозяевов.

ТОРТ

Когда меня привели к хозяину, в его кухне сидели немецкие офицеры, так как фронт подвигался очень быстро, везде были немецкие солдаты.

Хозяйка посадила меня возле печки и дала кружку молока и кусок торта. Я, будучи очень голодной, сама не знаю, как его проглотила… Хозяйка дала еще кусок торта. И увидевши, с какой жадностью я и тот съела, сказала: «Хватит на первый раз!» И повела меня в прихожую. Сказала:

- Снимай всю свою одежду!

(А на мне все было рваное… И ноги обмотаны тряпьем у шугах обутые).

- Иди за мной на второй этаж!

(А дом 2-этажный, да там все дома такие).

Я все сбросила, осталась в полотняной, еще с дома, рубашке.

Хозяйка взяла все мое барахло, сунула в печку под котлом и подожгла. Ушла за мной на второй этаж, там открыла баню и, рассказав, что и как делать с душем и ванной, приказала мне, чтобы после купанья я намазала голову какой-то мазью. У меня ведь было полно вшей…

Потом хозяйка показала мне одежду, которую она мне положила свою: рубашка трикотажная, брюки лыжные, шерстяная кофточка, юбочка и фартук с белой косыночкой. Еще дала тапочки. Мою рубашку отнесла в печку…

Я, когда выкупалась и оделась во все хорошее, то хоть и худенькая очень была, но себя не узнала в зеркале! Как будто я переродилась наново.

Когда же хозяйка, пришедши ко мне, увидела меня такой, спрашивает:

- Сколько тебе лет?

-Семнадцать…

Она руками всплеснула…

- А мы думали, что тебе сорок…

Потом повела меня обратно в кухню. Офицеры уже ушли. Хозяйка познакомила меня с семьей. Дед и баба были по 90 лет. Хозяйкин брат – 30 лет, был женат, но жена год как умерла от родов, и вот все ее барахло отдали мне носить. Она, наверное, была такая маленькая ростом, как и я… Сын хозяйки – Роберт, был на год моложе меня. А хозяин был где-то на заводе на работе. У них в доме еще работал француз пленный, но на ночь шел в лагерь где-то за селом.

Хозяйка мне сказала, чтоб я хозяина звала папой, а ее – мамой. Ознакомила со всем домом, так как мне везде нужно будет убирать. Повела меня в мою комнату на втором этаже, где были хорошая кровать с постелью и гардероб.

На 3-ем этаже, под крышей была комната, где спали брат хозяйки с сыном, и комната, полная грецких орехов из ихнего сада.

В подвале, кроме овощей и фруктов, стояли полные бочки вина, они сами его делали, так как там - виноградная местность, у хозяев были не только свои сады, но и виноградники.

Еще у этих моих новых хозяев было 8 гектаров земли, четыре коровы. Но они считались бедными хозяевами.

БУЛЬОН

Вечером пришел хозяин и познакомился со мной. Хозяйка сказала мне, что имя Дуся они не запомнят, а будут звать меня по-своему – Дуснельда.

В обед вышел конфуз со мной.

…Хозяйка рассказаламне, где кто сидит. И чтоб в дальнейшем, как буду накрывать на стол, то чтоб знала, что где кому ставить.

Сели обедать. Дед с бабой на главном месте, хозяйка с хозяином на моей стороне, а против нас ее брат Матильд и сын, и француз.

Сперва хозяйка налила каждому тарелку бульону. Я посмотрела-посмотрела, что нет нигде хлеба, и думаю: «Ну, от этой воды я здесь пропаду… Еще и хлеба не дают…»

Стали кушать. Я, будучи голодной, и не знаю, как тот бульон и выпила, самая первая. И нигде не задержалось! Хозяйка спрашивает: «Еще?» Я сказала – да. Так как думала, что, может быть, уже ничего не даст, то хоть бульону напьюся…

Хозяйка налила еще тарелку. Я и ее успела проглотить.

А потом хозяйка наложила всем картошки тушеной с подливой и по кусочку колбасы. А мне – как две порции! И только я стала есть, как Роберта, сына хозяйки, прорвало: не вытерпел, чтоб не засмеяться, что я против него такая маленькая, а столько ем. Как зарегочет! А мать как хлопнет его ложкой по лбу, как закричит на него: «Вон из-за стола! Ты не знаешь, что такое голод, а она, бедная, за три года истощала так, что на ребенка похожа, а ты еще и смеешься над ней!» Он ушел из кухни и ему, конечно, неудобно было, что он ростом вдвое больше меня, а так не мог выдержать, чтоб не засмеяться.

Хозяйка меня успокоила, и я поела все. Потом хозяйка рассказала, где посуду мытьи как, а кто чего не доел – в помойное ведро свиньям. Но только все ушли из кухни, как я мигом пособирала все с тарелок и съела!

Потом вспомнила, что в ведро надо было выбросить…

Но поздно! Хозяйка вошла. Увидев, что в ведре нет ничего, покрутила головой и сказала:

- А вот даст Бог, что все пройдет благополучно: я тебя заставлю везде мыть полы, чтоб все прошло и ты не умерла от еды.

И я до вечера моталась, как угорелая, чтоб замять свою вину.

Вечером хозяйка спросила, умею ли я доить коров, так как у них это делал сын. Я сказала, что плохо умею. Тогда она дала мне стульчик и повела в сарай. Там уже Роберт доил коров. Она ему сказала научить меня. Он посадил на стульчик и между ног поставил ведро, чтобы я его держала коленками. Но у меня от испугу ноги дрожали, и он опять не мог не залиться смехом… Мать снова на него накричала, и он, успокоившись, начал меня учить.

Я, все сразу поняв, стала хорошо доить.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

С тех пор я вставала в 6 утра, доила 4 коровы. А потом несла в бидоне молоко за плечами на молочарку. По дороге заходила к Тоне, которая тоже доила коров. Наговорившись дорогой, уходили по свои домам.

Как-то в марте, как обычно, я понесла молоко и зашла к Тоне. Она встречает меня букетом живых цветов и поздравляет с женским днем и с моим днем рождения! Оказалось, вечером к ним приходила моя хозяйка и сообщила Тоне, что у меня завтра день рождения. И Тонина хозяйка у кого-то раздобыла белых ранних подснежников… Я всех тоже поздравила с женским днем.

А когда вернулась домой, то увидела, что что стол к завтраку уже накрыт самой хозяйкой, и на моем месте лежит пакет.

Тут зашла семья. И все начали меня поздравлять с днем рождения.

Я от радости заплакала, что меня они понимают как друга, как человека.

В пакете были тапочки, которые хозяйка пошила из золотистой материи, фартушек и чашечка – очень красивая, с русалкой.

Хозяйка сказала, что сегодня они будут делать все без меня, а я должна позавтракать и идти к Тоне. И Тоню ее хозяйка отпускает в честь меня, и мы будем сегодня отдыхать, как захотим.

В тот день мы с Тоней обошли все село, обсмотрели везде и вспоминали… Где это наши – мама с Мусей и Лидой?

ТАЙНА

Каждое утро хозяин шел на работу на завод – за 4 километра от дома. Хозяйка готовила ему полон портфель бутербродов. И я думала: «Да много же ест хозяин! Не то, что наши русские на заводе – 300 граммов хлеба и брюква или шпинат». А потом часто и меня хозяйка стала заставлять помогать делать бутерброды. Но мне и в голову не стукнуло тогда – зачем же хозяину столько бутербродов?

Вечером в 8 часов меня прогоняли в мою комнату и запирали.

Я начала говорить Тоне: «Не запирают ли тебя в комнате?» Она отвечала: «Это они хотят, чтобы ты чего-то не знала».

И вот я сижу взаперти, вынула все свои фотографии из дому, и всех смотрю… И разговариваю со всеми! И когда подошла очередь до брата Антона (а он был в солдатском сфотографирован), я заплакала и начала ему говорить:
- Если бы ты, брат, знал, как мне после лагеря здесь хорошо, но только плохо, что от меня чего-то скрывают, видать, боятся меня.

И тут открываются двери, входит хозяин и говорит по-русски:
- Да, Дуснельда, мы тебя боимся.

А увидев фото, спрашивает:

- Это твой брат в солдатах?

- Да, он в красных солдатах, - отвечаю.

Тогда хозяин взял меня с собой и говорит:

- После этого мы тебя закрывать не будем, и надеемся, что в случае чего ты нас не выдашь.

Повел меня в погреб, где за бочками вина у него была замаскирована дверь и сделана комнатка, а в ней – чего только не было! И газеты русские, и листовки, и радиопередатчик. Но я в том тогда ничего не понимала. Я была ошарашена, что мой хозяин-немец по-русски ко мне заговорил. А еще мне очень стыдно было перед ним, что когда я делала бутерброды, то ругала мысленно хозяина, что он так много жрет, а русские от голода пропадают… И я перед ним начала извиняться, догадавшись, что все те бутерброды шли русским на заводе.

После хозяин мне рассказал, что он в 1918 году воевал с русскими против буржуазии в России, а потом по заданию партии был послан в Мескенгайм - в его село, и продолжал работать подпольным коммунистом. Уже сидел год в тюрьме, а потом – война. Его на фронт не взяли, боялись – перейдет к русским. Заставили работать на заводе мастером. Но он и там связался с русскими, помогал им и с ними все делал на заводе. А замыкал меня потому, что к нему ходили ребята с завода, и он их тайно пускал в свой погреб, и там они обсуждали, что им было надо.

По-русски хозяин говорил с акцентом. Он переводил всей семье, что я о себе рассказывала.

Хозяйка меня полюбила как дочь. И где что не достанет из одежды – все перешивает мне. Я все время штопала чулки и носки, которыми был полон сундук.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

А фронт подвигался все ближе и ближе. И однажды забрали и брата, и сына хозяйки. И мы плакали все как за покойниками, зная, что уже больше никогда их не увидим. Так и получилось. Все после этого ходили как немые. И я разделяла их горе.

Но вот как-то хозяин говорит, чтобы мы все ховались в погреб, так как сегодня в будет фронт в селе, и его займут американцы.

Когда мы сидели в погребе, то слышали, что идут бои за наше село. Но хозяина с нами не было, и мы очень переживали и боялись. И когда к нам в погреб заскочили американские солдаты, то хозяйка с перепугу схватила меня и тащит к соладатам и кричит по-немецки:

- Не убивайте хоть эту девушку! Она – русская!

Но американцы не поняли ее, заставили всех выйти. А потм пришел переводчик, оказалось, он украинец, только американский. И он со мной заговорил по-украински. Я была так удивлена и думала, что это все-таки русские солдаты. Но он мне сказал, что не русские.

Его мать в 1918 году вышла замуж второй раз (первый муж умер, от него есть брат – ленинградский летчик) и выехала в Америку со вторым мужем. Он тоже воюет.

Я рассказала переводчику, что хозяева очень хорошие, и он попросил, чтобы мы все шли в кухню.

А в это время наехало разной техники полное село. Вернулся хозяин и рассказал, что когда увидел, как ушли из села немецкие солдаты, пошел по селу со звоночком. И объявлял всем людям, чтоб вывесели белые флаги – что они сдаются без боя, чтоб село не разбили. А потом сам пошел с белым флагом к американцам и сообщил, что в селе немцев нет, что село сдается без боя. Таким образом зашли американцы.

Через некоторое время снова к нам пришел переводчик и принес ящик немецих шоколадок и сказал:

- Ешьте! Это немецкие трофеи…

А мне сказал, что если я хочу побыстрее добраться домой, то через неделю нас, всех русских, будут собирать в лагерь, так чтобы я не пошла, а пожила у хозяинна. А потом он будет ехать домой в отпуск и меня заберет, переправит через Францию домой, в Россию. Я согласилась. И он, попрощавшись с нами со всеми, поехал дальше, а мы остались жить.

ПИАНИНО И ТАНЦЫ…

Через неделю нас – русских, поляков, французов, итальянцев – американские солдаты собрали и перевели в лагерь – здесь же, в селе, в те дома, из которых удрали немцы (боялись, что их расстреляют американцы, раз они шли против них). Мой хозяин просил, не давал меня в лагерь, но американцы настояли на своем, и мне пришлось вместе с Тоней идти в этот лагерь.

А хозяина поставили комендантом села. И я к ним ходила каждый день.

Хозяин нам создал в лагере все условия. Немки нам готовили кушать и убирали после нас.

Комендант ездил по селу и собирал одежду – кому какая нужна. Привозил нам, и мы выбирали, что нужно.

В бывшем ресторане он поставил пианино. Итальянцы очень хорошо играли на нем, и каждый вечер у нас в лагере были танцы.

Нас, русских, было пять девушек, и нам была отдельная комната. В ней жили я, Тоня, женщина из Киева с 10-летней девочкой и Юзя с Западной Украины.

А ребят русских было душ пятнадцать – напротив нашей комнаты жили. Поляков – душ 60. А то все французы да итальянцы – в другом доме. Но в столовую ходили все вместе и на танцы тоже.

ВСТРЕЧИ

Однажды пошла я к своим недавним хозяевам, смотрю – а у них все вверх дном! Я и спрашиваю хозяйку, что случилось. Она говорит, что заезжал тот самый американский переводчик-украинец, спрашивал тебя, но хозяин сказал, что тебя забрали в лагерь, не в наш, а в Ноенштадт.

Сказал так, чтоб тот переводчик меня не нашел, так как хозяин боялся, что он посмеется надо мною дорогой и бросит. Переводчик хозяину не поверил и перерыл весь дом. А убедившись, что меня нет, уехал.

Я стала помогать наводить порядок, а сама при этом думала: «Спасибо хозяину, что он так спас меня от беды».

А тем временем к нам лагерь привели Таню Дудник – мою землячку (от Чернеччины ее село Журавное - 8 километров). Нас вместе везли в Германию. Тогда у нее были очень хорошие косы – по пояс, а сейчас я ее не узнала: она была в положении и без кос уже… Ей дали отдельную комнатку, и я стала ходить к ней. Она рассказала, что с ней случилось и от кого у нее будет ребенок.

…Когда нас в Пермазенске распределили, кого куда, то Таня Дудник попала в лагерь и работала на заводе, но одной ночью их лагерь сильно бомбили американцы, и она не помнит и не знает, кто ее вынес из разбитого горящего барака и отнес в ров, что был вокруг лагеря кругом. А может, и взрывной волной ее туда забросило, кто знает. Французы пленные побежали русских спасать, и один француз наткнулся на нее. Прислушался – живая! Он ее взял и принес к себе в лагерь, в барак. С помощью друзей отлил водой. Косы ее обгорели во время взрыва…

Когда Таня пришла в сознание, француз рассказал, как и где ее нашел. Но утром их начали эвакуировать вглубь Германии. Француз дал ей свою мужскую одежду, и ей ничего не оставалось делать, как идти с французами, потому что ее лагерь был разбит, а если кто и остался в живых… Все разбрелись. Кто – куда…

И вот они пришли в наше село Мескенгайм и так же стали на работу к хозяевам. Но хозяин француза принимал, а русских – нет. И им пришлось соврать, что Таня – жена француза. И они стали жить как муж и жена.

Но когда пришли американцы, то французов пускали по домам, а русских всех – в лагеря! Что же им делать? У нее - никаких документов, чтобы с ним ехать во Францию… И он отдает ей всю свою одежду ей и фото свое, и письмо пишет к ее матери с его адресом во Франции – на случай, если Тане придется самой ехать к нему. Она уже в положении от него. А он едет домой, чтобы взять визу на ее пропуск. С Таней же француз договорился, чтобы она жила только у хозяина, пока он вернется. Но не тут-то было… Ее забрали в лагеря, а ему пришлось почти все время идти в свою Францию пешком… И из Франции! Никакой транспорт тогда пленных не возил.

Таня осталась с нами. Каждый день она ходила к хозяину своего француза, где они раньше жили вдвоем, но ничего не было слышно…

Однажды вечером, когда мы с Таней спустились в ресторан на танцы, увидели незнакомого очень красивого парня. Он был хорошо одет, в черном костюме. Его черный волос придавал лицу изящество. Конечно, все - и наши ребята, и поляки обратили на него внимание. А тот со всеми, оказалось, умел

 

����������� 

 
#12 Гость 07.06.2006 11:20
07.06.06.Як поживає,дорога Эвдокыя Максимівна?
 
 
#11 Гость 10.04.2006 10:09
Добрый день!Как там,дорогая Евдокия Максимовна?
 
 
#10 Гость 23.02.2006 11:33
Очень хорошо,что люди хотя бы изредка, случайно узнают из сайта истории жизни наших земляков.
 
 
#9 Гость 23.02.2006 01:09
o4en trogatelnaja istoria slu4ajno natolknulas ne mogla ne do4itat
 
 
#8 Гость 21.02.2006 16:19
Как там сейчас поживает ,дорогая Евдокия Максимован?Как ее здоровье,как настроение?
 
 
#7 Гость 17.02.2006 12:12
Добрый день!С таких замечательных людей как Гопка Евдокия Максимовна (Чернетчина) и замечательный ,талантливый журналист , с прекрасным чуством правды и слога - надо брать пример.Они -соль нашей доброй ,милой земли -Украина.Они очень современны -несут главное, любоь к людям ,мужество и надежду ,что жизнь все-таки очень прекрасна.
 
 
#6 Гость 06.02.2006 15:43
Вот образец дружбы, любви и взаимовыручки, на которых надо учить молодёжь. А у нас получается,что ГАРРИ ПОТЕР, только за добро и борется, или шварцнегер, а дети и не знают как свобода от фашизма доставалась.
Сейчас детей (студентов) подставляют бороться за маяки в Крыму. Что там делить мир и независимость завоёвывалась всеми.
 
 
#5 Посетитель 02.11.2005 14:02
Дорогие господа!Уважаем ая, госпожа Стрельникова, Александра Петровна! Это-Тамара. Очень жду от Вас вестей, фотографий Чернетчины,в Ахтырке, пер. Котовского,10 -А.Жили мои родственниеи.Фотографию местности.
 
 
#4 Посетитель 30.08.2005 14:58
Уважаемая Александра! Давно ли Вы виделись с Евдокией Максимовной?. Почему нет ответа на мои послания в комментариях?Тамара.Очень жду.
 
 
#3 Посетитель 17.08.2005 11:42
Дорогая Александра!
Какое счасье увидеть на страницах историю не только уважаемой Евдокии Максимовны, но и правдивые истории из жизни сотни тысяч несчасных узников .Такую же историю я слыхала от своей покойной мамы Ольги Васильевны Голодовой - поруги Евдокии Максимовны. Повеяло добром, шелестом трав, чистотой природы и человеческим благородством с милых Ахтырских мест! Я так хочу увидеть и услышать Евдокию Васильевну!!! Но нет возможности- негде остановиться.
Целую ,Тамара, т.494-05-27 , г.Киев
 
 
#2 Посетитель 16.08.2005 16:11
 
 
#1 Посетитель 16.08.2005 15:34
Павлишина Тамра , Киев т. (044) 494-05-27 р.т.
д.т. 562 54-92.большой привет Евдокии Максимовне. Я ее очень люблю,помню
мой адрес 02091, Киев -91, ул.Тростянецкая 6 -Д,кв.12
 
kylymy_150523.jpg

bezp_181120.gif

express.gif

pam_100221_02.jpg

bud_250323.jpg

brus_110423_02.jpg

pesok_220823_01.jpg