невыдуманные истории

САВЕЛЬЕВНА НАКАНУНЕ ПАСХИ,
или
«ДВОР ОБРАЗЦОВОГО ПОРЯДКА»

Добрейшей души человек, который довез меня к дому Одинокой Старости или Одинокой Немощи за Акациевой Долиной, в самое сельцо Сынивочку (130 км от Ахтырки), перед чужим порогом так же по-доброму, по-свойски предупредил:

- Вы знаете, там запах… Будьте готовы…

Я еще пыталась шутить:

- Давно готова. Как пионерка. Не в первый дом такой вхожу!

Но местный дух обобществленной почему-то именно при нашем новом капитализме одинокой старости-неухоженности уж больно мощно ударил в нос буквально с порога. Такого я еще не встречала. В подобных заведениях ни в Ахтырке, ни в селах Ахтырщины этого нет. А сравнительно недавно, перед 8 Марта, я ведь была в доме для одиноких стариков, инвалидов в нашей Чернеччине, так там – курорт почти…

Гренадерка в халате, который на швейной фабрике был белым, до того спокойно сидевшая за столом и балагурившая то ли с истопником, то ли со слесарем-водопроводчиком (ну, знаете…), кинулась мне навстречу:

- Не по-ло-же-но! Не положены свидания без специального разрешения! И присутствия медсестры! А ее сегодня нет – она выходная! Суббота ведь! Что, у человека выходного быть не может?

- И у меня выходной… Так и смогла приехать…

- И вообще медсестра заболела. Что, человек и заболеть уже не может?! И карантин у нас!

- По поводу чего – карантин?!.

- Да по поводу гриппа!

- ?.. В середине апреля?!!

- Ага, «поздний грипп» - называется! И вообще у нас года два как карантин! Такой порядок.

- И нельзя пройти к старушке в палату?

- Ни за что и никогда не пройдете! Таков порядок.

Я молча в изумлении смотрела на Гренадерку и видела только бесконечное количество беспорядочных складочек на грязном халате, которые образуются в таком множестве только тогда, если тщательно следить за тем, чтобы его никогда не стирали, не крахмалили и не гладили… Смотрела и думала: «Как хорошо, что я никогда и ни на что молниеносно не реагирую…»

- Но нигде такого порядка нет…

- Ничего не знаю! А у нас – порядок!

- Почти немецкий, - подумалось мне. – Только грязно.

А вслух я спросила:

- Что же там у вас может быть, что вы так панически боитесь постороннего глаза?

- Ничего нет! А не положено, и все.

Слава Богу – та же добрая душа, что довезла меня сюда, позвонила куда-то, и даже без медсестры ко мне, в этот «холл», пообещали привести старушку…

Она не вошла, а тихо, точнее – абсолютно бесшумно вплыла, явилась, возникла на пороге. С тишайшей полуулыбкой на лице. Прямая, но не высокая, стройная, но не плоская. Со светлым лицом. Крупные черты, как и раньше. И большие светлые, чуть ли не прозрачные, зеленые глаза, почему-то всегда кажущиеся огромными… А ведь ей должно быть уже хорошо за восемьдесят!

- Савельевна, Вы меня, конечно, не можете помнить – таких, как я, перед Вами море прошло… Но я запомнила Ваше угощение – гусиная тушенка… И хорошо настоянный компот - с виноградом!

Она снова улыбнулась – чуть погромче… И была рада.

- Вас не помню… - тихо так, с полуулыбкой.

Я усадила ее за светлый письменный столик напротив себя, уже не обращая внимания на «обслугу» во главе с больной медсестрой. Обслуга в полном составе вылупила на нас глаза так, что они чуть не вываливались из орбит. Тут мне подумалось: «Даже злостным преступникам разрешают свидания без явного надзирательства, иногда даже - подследственным… Чем же так перед этой жизнью провинилась старушка?» И я на этих бесстыжих глазах взяла интервью, которое давно должна была взять…

- Савельевна, Вы были в колхозе звеньевой, говорят? На буряках?

- А была… И по 200, и 300, и даже по 400 центнеров выращивали… И до войны, и после.

Тут Савельевна произносит ту коротенькую фразу на своем родном языке, которая долго будет звучать у меня в ушах:

- Я робила дуже...

Но в основном после войны она работала в конторе счетным работником:

- Как взяли меня когда-то из ланки - да так и осталась в конторе надолго. Грамотных тогда не так много было людей. А я считала хорошо… Кто в техникум, институт уезжал на учебу – я заменяла. Довольны мной всегда были. Все председатели. А тогда трудно было. И насчет работы, и насчет жилья, все трудно было после войны. Но мы держались кучей все...

- Сколько лет Вы всего отработали? Около сорока?

- Около того. Точно не скажу...

- А у вас нет на Савельевну «досье»? – спросила я охрану богадельни.

- Нет... ничего такого…

- Савельевна, я еще слышала, в селе говорили, что Вы была большая любительница театра… Играли главные роли во всех спектаклях сельского драматического кружка…

- Ульяну, Проню Прокопивну играла... Правда то все. «Сватання на Г о н чар івці”, „Безталанна”, „Назар Стодоля”... Наши постановки возили по всему району! А уж в Буймеровку, на Рыботень, в Борзовщину – очень часто, й пешком ходили. И в городе мы постоянно выступали со своими постановками. И в области, в Сумах! Как нам хлопали… Если где-то нужно срочно было самодеятельность хорошо показать, председатель колхоза кричал:

- Вера! Собирай девчат!

А мы – как на вылете – всегда готовы! Председатель давал машину... Председателя Василенко хорошо помню. Колхоз на нас только всегда и опирался.

- Я слышала, что, как и многих других советских девчат, в войну фашисты увозили Вас в Германию?

- Да… В Кёнисберге была.

- Где Вы там работали?

- У хозяина... Уже получала остарбайтерские марки.

- После войны наши не заставили отрабатывать за то, как со многими поступали?

- Нет, у меня совсем маленькая дочка после войны, в 46-м родилась…

Она снова тихо, просветленно улыбается… И в своих воспоминаниях при мне всё возвращается к тем спектаклям, в которых играла исключительно заглавные роли. Как к самой светлой радости в своей жизни.

- У Вас такая жизнь была, Савельевна… И за работу, и Ваши роли в спектаклях сельского театра Вас все уважали. И дом Вы сама, одна умудрились построить! Да еще какой! И кирпич красный-классный, и окна большие… Рябины под окнами по улице, помню, были. (Я первый раз у Вас во дворе была как начинающая корреспондентка – писала из Вашей усадьбы материал в газету под рубрикой «Дом образцового порядка»). Как Вам так все удавалось? И комсомолка Вы была когда-то...

- А… Да самая первая! А дом? Да, да. Хороший дом у меня получился для дочки… И внуков будущих! От дядьки трохи грошенят досталось в наследство – он бездетный был. Мне завещал. Я и построила… Для дочки! Для внуков. Одна она у меня была. Единственная. Двоих внуков мне потом родила. Выросли уже… Хозяйство всегда держали. Свиньи, куры, гуси, огород всегда был большой. Садок. Виноград. Было чем угостить начальство, которое к нам часто заезжало. Всегда и всех было чем угостить, и хорошо угостить. Пирожки пекли всегда…А уж на паску… Все время трудились. Тяжко трудились. Просто я работящая была. Сейчас вот разленилась…

- А завтра Пасха, Савельевна! Сегодня святой вечер!

- Правда?!.

…В этом большом страшно вонючем доме никакими пасочками и не пахло. Хотя на вопрос о питании Гренадерка мне отчиталась мигом:

- Сотня стариков в доме. Правда, на днях одна старушка умерла – 99 осталось, значит. Все получают в день по 20 грамм масла, 30 грамм сыра твердого, белый хлеб, все, что положено. Питание лучше, чем дома. Лучше, чем дети в садиках питаются. А пасок нет. Не положено.

Савельевна в перерывах между моими вопросами сидела тихо-тихо… Как школьница. И ни словом не заикалась о своем нынешнем положении. Улыбалась и все поправляла, наверное, чтобы я не заметила, латаный-перелатанный манжет старющей, нет, древней, кофточки… Потом я спрошу у Гренадерки:

- А что, нет нормальной одежды? Я привезу в другой раз…

- А у них ничего нет своего!

- ?!.

Медсестра почти молниеносно весело, звонко, несмотря на болезнь, рассмеялась:

- А как они за свое, домашнее, держатся! Дрались бы…

- Не положено! – уточнила Гренадерка. – Все – общее!

«Даже в немецком концлагере гестаповцы разрешали даже русским политическим иметь что-то свое…» - подумала я.

- Когда у Савельевны день рождения? – спросила я на прощанье.

Охрана порылась-порылась для виду в каких-то журналах и выдала:

- А мы помесячно справляем!

«Пионерский лагерь - что ли?» снова пришла в голову нехорошая мысль… (Вспомнила старого большевика, бывавшего когда-то в личной охране Ленина, - Федора Шканова, к которому ездила я с журфака в подмосковное литературно-элитное Переделкино, где был дом для престарелых заслуженных коммунистов. Все они имели по личной комнате и даже специальную медсестру, приходившую вовремя срезать ногти… Но как ждал меня Шканов на пороге каждый раз! Как выглядывал с электрички!.. Свою шикарную московскую квартиру в центре великой столицы он «добровольно» отдал сыну и дочке…)

Я заметила: в дежурном списке жильцов на столике – одни фамилии, даже без имен… Гренадерка вдруг вспомнила:

- Вашу Савельевну привозили молодые. Где-то поздней осенью. Ничего такого не сказали. Больше никого с тех пор не было.

«Похоже, здесь вообще никого ни к кому не бывает», - снова нехорошую мысль подумала я…

- Вы ж мне тут Савельевну не обижайте! – глупо попросила я на прощанье.

- Мы ж и не знали, что она такая заслуженная! – услышала в ответ дружное, тоже не слишком разумное...

Вышли они – все, расчувствовавшись, провожать меня на крыльцо. И я рассказала им, сама не знаю зачем, как провела свою последнюю ночь на родной собственной усадьбе Савельевна в … курныке… Как натягивала на коченеющие ноги, коленки исподнее, лишь бы они не окоченели окончательно. Там и нашла ее утром младшая на десять лет сестра, приехавшая из другого села проведать старшую после смерти ее единственной почти 60-летней дочки… В комнате Савельевны ведь уже не было – там застилала свою кроватку маленькая дочка новой, совсем молодой, жены зятя. До рассвета, чтобы село не видело и не говорило, что ни попадя, старушку отвезли в Акациевую Долину. Зять-председатель в тещином доме наконец-то вздохнул спокойно.

... «Теща у меня – золото!» - вспоминаю его слова 25-ти и 20-летней давности. Когда он смачно облизывался, угощая меня под виноградом во дворе образцового порядка гусиной тушенкой. Савельевна тогда точно так же, как и сейчас, бесшумно выплывала, возникала, являлась на пороге и молча просветленно улыбалась.

Прощаясь с ней в этот святой вечер, я еще разок попыталась уточнить, сколько же точно лет отходила за свои трудодни в колхоз. Она сказала:

Мо ’ сорок літ, а мо ’ й більше. Та... Та до краю ходила!

Нет, это именно в этот вечер перед Пасхой дошла Савельевна до самого краешка своей страшной судьбы... И заглянула за него. А чтобы не ужаснуться, сделала вид, что ничего не поняла.

Стыдно ей. Не перед сельчанами. И не перед людьми вообще. Не перед внуками даже. А перед самой собой страшно, неимоверно стыдно Савельевне... – как же так? – из дома, который она построила одна, сама...

АЛЕКСАНДРА СТРЕЛЬНИКОВА,
Член Национального Союза журналистов Украины.